Милет снова расцвел под управлением Аристагора, двоюродного брата и зятя Гистиэя, и честолюбивый тиран сгорал желанием совершить что-нибудь великое. Поэтому он с радостной надеждой уступил просьбам наксосцев. Он уже мысленно видел Милет новой столицей Киклад, себя же – увенчанным почестями и славой. Но один он не мог действовать, призыв же к войне всех вооруженных сил Ионии был возможен только с согласия сардского сатрапа. Поэтому он спешит к Артаферну, описывает ему необыкновенную благоприятность представившегося случая, плодородие и объем острова, важность его местоположения, богатые стада, множество рабов, кораблей и блестящих произведений искусства. Он с особенным старанием доказывает верность предприятия, указывая, наконец, на значительное расширение Персидского царства, ибо вместе с Наксосом и окрестные острова, особенно же Парос и Андрос, неминуемо и скоро достанутся персам. С Наксоса легко также достигнуть Эвбеи, острова столь же обширного и богатого, как и Кипр, и отлично расположенного для воинственных действий Афин.
Артаферн, враг афинян, охотно согласился на эти предложения; он расхвалил этот план в Сузах, и вместо требуемых ста кораблей Аристагору было обещано двойное число. Однако Артаферн не имел в виду предоставить славу предприятия честолюбивому эллину, которого ненавидел и презирал в глубине души. Он устроил так, что царь назначил главнокомандующим флотом его двоюродного брата Мегабата, поручив ему привести в исполнение планы Аристагора. Все приготовления совершались весьма энергично и в величайшей тайне.
Флот отплыл весной в Хиос, как будто для одного из тех пробных плаваний, посредством которых персы старались постепенно водвориться на Эгейском море; из Хиоса же при помощи северных ветров предполагалось быстро достигнуть цели экспедиции. Флот был переведен на военное положение, и Мегабат заботился о сохранении строгого порядка, для того чтобы первое предприятие на греческом море послужило к чести персов.
Это дало повод к ссоре между обоими предводителями флота, неясность отношений которых друг к другу составляла главную ошибку этого предприятия. Аристагор пришел в страшный гнев, когда один из его друзей, капитан корабля, родом из Миндоса, был наказан оскорбительным для его чести образом за упущение по службе. Гордый Ахеменид не хотел дать властвовать над собой ионийцу и, чтобы отомстить ему, втайне велел уведомить наксосцев о том, что им угрожало. Предостережение пришло вовремя; грозившая опасность, о которой никто не имел никакого понятия, вызвала в Наксосе всеобщее рвение. Стада и припасы доставлялись в столицу, крепостные укрепления исправлялись, гавань была заперта, войска собраны и приведены в порядок, и персидско-ионийский флот должен был смириться с необходимостью начать осаду.
Четыре месяца стоял он перед крутыми скалистыми берегами острова; запасы его подходили к концу, греческие суда наносили ему непрерывный ущерб, и наконец пришлось ограничиться сооружением в отдаленной части острова укрепления для наксосских беглецов, находившихся на персидских кораблях. После этого гордый флот отчалил от острова, и предприятие, столь много обещавшее сначала, потерпело полное поражение.
Весь позор, как и предполагал Мегабат, обрушился на голову Аристагора. Он должен был ответствовать перед великим царем, он же вынужден был уплатить военные издержки; его сан, честь, сама жизнь стояли на карте, и из этого стесненного положения ему представлялся лишь один выход. В Ионии не было недостатка в недовольстве, отношения между греками и персами были очень натянуты, и разлад между Мегабатом и Аристагором далеко не представлял одиночного и чисто личного явления.
Со времени скифского похода замечалось сильное нерасположение к греческому влиянию. Начались столкновения не только во флоте, где персы хотели ввести строгое исполнение службы, ненавистное ионийцам, но и в городах, угнетенных двойным игом – игом тирании и персидского владычества. Общая всем вражда к персам сблизила между собой различные элементы приморского населения, особенно карийцев и ионийцев, столь враждебных друг другу во времена Мермнадов,– так что в случае восстания ионийцы могли рассчитывать на поддержку со стороны карийцев. Возраставшее недовольство поддерживалось честолюбивыми вождями партий, но никем в такой мере, как Гистиэем, которому уже давно были ненавистны золотые оковы, носимые им в Сузах. Он томился тоской по морскому воздуху и по свободной жизни в Ионии. Он хотел завоевать весь греческий мир, а вместо того должен был в полном бездействии бесславно проводить свои дни в Сузах, среди церемониала скучнейшей придворной службы и под наблюдением завистливых взоров. Он подстрекал своего зятя неотлагательно поднять ионийские города, так как иначе ему будто бы будет невозможно избавиться от предстоящих им унижений. Относительно его самого Гистиэй надеялся, что ионийское восстание принудит великого царя отпустить его на родину. Он во что бы то ни стало хотел вернуться на арену ионийской истории.
Аристагор собирал свою партию и склонял в пользу своих планов все еще падкую до новизны народную толпу Милета. Не было недостатка в разумных людях, понявших весь риск восстания и старавшихся остановить народное движение. Их вождем и обычным оратором был Гекатей, сын Гегесандра, милетец древнего рода. Он лично и обстоятельно изведал весь известный тогда мир, насколько он находился в сношениях с государствами Средиземного моря, и в результате добытых им обширных знаний пришел к светлому взгляду и обдуманным мнениям о современных политических обстоятельствах. Бесстрашно вышел он на шумную торговую площадь и в сильной речи отобразил положение вещей, средства, которыми располагал персидский царь, и неизбежные последствия неудавшегося народного восстания. По его словам, Персидское царство было могущественнее, согласнее и стройнее, чем когда-либо. Отличные полководцы находятся на службе царя, и лучшие из них – в Малой Азии. Все они озлоблены против греков и выжидают только случая унизить их; они безусловно преданы своему военачальнику и связаны с ним, кто кровным родством, как Артаферн и Мегабат, кто брачными связями, как Давриз, Отан и Мардоний; все они полны честолюбия и жаждут случая показать себя перед Дарием опорами трона. На деятельную помощь союзников города нельзя рассчитывать, ни внутри самого государства, ни со стороны соседей, ни от греков, ни от скифов; в ближайшем же соседстве угрожает превосходство сил врага, и не только на суше, но и на море, так как финикийцы с жадностью воспользуются всяким случаем, чтобы вступить в борьбу с ионийцами. Ненависть финикийцев к грекам составляет силу персов.
Когда Гекатей понял, что голос благоразумия бессилен в отношении возбужденного народа, он перестал противоречить, но не с тем чтобы удалиться, как человек оскорбленный, или со злорадством выжидать подтверждения своих предостережений; напротив, он с той поры приложил все старания, для того чтобы его соотечественники выполнили принятое ими решение с той энергией, которая одна могла сделать возможным успех.
«Вы хотите войны? – говорил он. – Хорошо, пусть будет так. Но действуйте тогда, как мужчины, и делайте все, что бы вы ни делали, с полной энергией. Прежде всего нам нужны деньги, деньги для содержания кораблей и наемников, ибо вы можете удержаться только на море. Пожертвований граждан не хватит, требуются большие суммы, для приобретения их существует только одно средство. В сокровищнице Аполлона бесплодно лежит громадное количество золота, особенно же священные дары Креза. Вы страшитесь наложить на них руку? Неужели же будет менее преступно отдать их персам, врагам нашего бога, чем воспользоваться ими для прославления вашего национального божества? Вам предстоит решить, хотите ли вы победить с помощью этих богатств, или же быть побежденными благодаря им!»
Ионийцы умели слушать своего Гекатея и восторгаться им и все-таки оставаться при полумерах. Связи с великим царем были порваны с величайшей смелостью, но тем не менее все делалось только для настоящей минуты, и никто не заботился придать всему движению прочную опору. События быстро следовали одно за другим, ибо еще прежде, чем успел разойтись персидско-ионийский флот, из Милета был отряжен ятрагор, с тем чтобы перенести агитацию на флот. Здесь ему удалось сделать из вопроса, касавшегося только одного Милета, вопрос национально-ионийский, удалось также, благодаря отважной попытке, завладеть самими тиранами, еще прежде, чем они вернулись в свои города, после чего было одновременно провозглашено и в Милете и в соседних с ним городах восстановление свободы народов. Пламя восстания быстро переносилось с одного городского рынка на другой, вскоре все ионийские и эолийские города были охвачены открытием и победоносным восстанием, так как персидская партия вследствие пленения всех ее вождей была повсеместно парализована. К югу движение охватило Карию, Ликию и даже Кипр. Все это случилось на исходе лета того же года, когда был осажден Наксос(олимп. 70, 1; 499 г.). Следующей весной должно было решиться, возможно ли будет сохранить свободу, захваченную смелым набегом.
Аристагор был достаточно умен, чтобы воспользоваться этим сроком для происков себе союзников. Во внутренних землях он добился только того, что переселенные во Фригию пеонийцы, с которыми он находился в сношениях при посредстве своего тестя, восстали и двинулись в поход. Сам он отправился тогда в Гифею и, поднявшись вверх по Эвроту, прибыл в Спарту, где в лице царя Клеомена нашел человека, не боявшегося дальновидных планов. Однако как ни красноречиво разъяснял он все выгоды борьбы и требования национальной чести, с какой принужденностью ни старался умалять вопреки истине мужество персов и могущество их царства, как ни пытался он с помощью своей металлической доски, на которой спартанцы впервые увидели изображение знакомых им стран и морей, сделать им понятным театр войны – ему не удалось произвести ни малейшего впечатления. Бесплодное предприятие против Самоса было еще слишком свежо в памяти, опасность заразиться ионийскими воззрениями выяснилась до очевидности; нет сомнения, что противодействие исходило от эфоров. К тому же и Аристагор не был человеком, способным внушить доверие, особенно в Спарте; пышность, которой он окружал себя, хвастливое выказывание своего богатства больше всего повредили успеху его дела, которое он под конец окончательно испортил тем, что, налгав сначала так много спартанцам, он на их вопрос относительно расстояния, отделявшего море от Суз, необдуманно сказал правду. Когда они услышали о трехмесячном походе, то даже самому отважному спартанцу показалось безумием вступать в борьбу с таким необъятным континентальным государством.
Больше, чем в Спарте, Аристагору посчастливилось в Афинах и Эретрии. Афиняне уже находились во враждебных отношениях с Персией; благодаря сношениям с фракийским полуостровом в Афинах точнее было известно действительное положение дела; там сознавали неизбежность войны, и при мужественном самосознании, одушевлявшем граждан, все были скорее расположены к нападению, чем к выжиданию. Тогда были извлечены из забвения старинные предания о странствованиях ионийского народа; и Аристагор не преминул польстить гордости граждан, назвав Афины матерью богатых ионийских городов, очагом гражданской свободы, от которого угнетенные варварами филиальные города с надеждой и доверием ожидают помощи. После падения Халкиды первым городом в Эвбее стала Эретрия, которая со времени лелантской войны считала себя обязанной помогать милетцам своим союзом. Поэтому-то в Афинах немедленно было снаряжено двадцать галер, в Эретрии же пять, для того чтобы следовать за Аристагором.
Но и персы тем временем не оставались праздными. Еще во время переправы возникла борьба между кораблями эретрийцев и финикийским флотом, приглашенным участвовать в походе против вероломной Ионии, а со стороны суши к Милету двинулись персы, чтобы как можно скорее уничтожить сам очаг восстания. Со своей стороны, инсургенты думали, что для освобождения города от осадного положения и для того, чтобы произвести восстание среди азиатов, нельзя было сделать ничего лучшего, как идти прямо на Сарды и этим показать всем еще колеблющимся приверженцам их дела, как серьезны были их намерения. Импульс к этому был дан, кажется, афинянами, на исходе лета прибывшими в Эфес. Большинство эфесцев придерживалось нейтралитета, но между ними нашлось несколько человек, готовых служить проводниками врагов, и, таким образом, войско неожиданно спустилось с высот Тмола, еще прежде, чем в Сардах кто-либо успел подумать об обороне. Нижний город был занят с величайшей легкостью, и Артаферн окружен со всех сторон в замке (олимп. 70, 2; 498 г.).
