Дорийская лирика достигла своего полнейшего развития в то самое столетие, когда Спарта вторично покорила мессенцев и победоносно преодолела всякое сопротивление на полуострове. Так же мало, как сами основатели и усовершенствователи искусства были дорийцами, так же мало и язык их был чисто дорийским. Вообще язык этот не был естественным наречием, а, напротив, искусственным языком, к которому примкнули все поэты, занимавшиеся хоровой лирикой, были ли они эолийцами или ионийцами. Наречие это употреблялось и Тиртеем, когда он, подобно Терпандру и Талету, был призван, по указанию Дельф, в Спарту, где и сочинил свои походные песни. Это то же наречие, отзвук которого слышится в гиератических стихотворениях Гесиода и которое преобладает в поэмах Пиндара; оно встречается всюду, где замечается влияние Дельф; оно носит отпечаток торжественности и строгости, подобно гератическому стилю подвластной храму скульптуры. Таким образом, и по отношению к языку и ко всему развитию столь важной части общего всем эллинам национального достояния, какой была дорийская лирика, нельзя не заметить преобладающего влияния Дельф.
Итак, развитие греческого искусства не было вполне совершенно, а подчинялось в весьма значительной степени влиянию жрецов. Но развивались только чисто народные основы, так как даже то, что получило, быть может, определенный образ под влиянием иноземной культуры, как, например, вера в бессмертие души, глубоко таилось, словно в виде предчувствия, в сознании самого народа и было преимущественно достоянием более суровых племен северогреческих гор. Так, весьма мудро было собрано воедино все, что было хорошего у разных племен, и между искусственной и народной, между жреческой и мирской поэзией не возникло антагонизма. Никакие чужеземные ростки не были привиты к свободно растущему стволу. Напротив, под дельфийским влиянием сложилось нечто чисто национальное, благодаря тому что художественные попытки эллинов, соединившись для взаимного содействия, нашли себе отныне общую для всех цель. Развитие искусства осталось на почве народности, оно получило единство, цельность и внутреннюю гармонию и становилось все более независимым от отдельных лиц и событий, потому что какое бы значение ни имел для эллинов тот или другой выдающийся художник, тем не менее никогда в греческой литературе отдельные личности не могли возыметь такого безграничного влияния на письменность, язык и искусство, как было, например, у римлян.
Кроме того, Дельфы как духовный центр всех искусств, на который только простиралось их влияние, действовали таким образом, что все эти искусства, проникнутые одним духом, вместе с тем как бы соединялись и для одной общей цели. В этом-то и заключается своеобразие развития греческого искусства: каждая отрасль его не стояла особняком, а все они были тесно связаны между собой. Храмовой культ был целью всех стремлений. Для прославления одного и того же божества возвышаются колонны, поддерживая собой мраморные стропила; дворы, фронтоны и метопы храмов наполняются скульптурными изображениями, стены украшаются коврами, впоследствии замененными живописью. Тому же прославлению божества служат и гимны, победные песни, музыка и танцы. Поэтому-то греки и представляли себе муз в виде хора, из которого они никак не могли выделить ни одну отдельную личность, Аполлона же они считали как бы руководителем хора муз. Для них это не был только поэтический образ, а, напротив, религиозное верование, которое они наглядно изобразили на переднем фронтоне дельфийского храма в виде грандиозной группы статуй. Среди различных направлений научного исследования и художественного творчества дельфийский Аполлон действительно является гением высшей духовной жизни, которую он, окруженный избраннейшими из среды народа, сделал грандиозным и ясным выражением общего всему народу духа и этим положил начало объединению греческого народа.
Однако дельфийское святилище не было только идеальным центром греческого мира, напротив, так как существовали только отдельные государства и вместо устаревших амфиктионий не возникло другого вида группировки государств, то оно было единственным центром греческой национальности и по отношению к иностранным землям, и по отношению к отдельным греческим государствам.
Ни одно из прочих святилищ, даже самых выдающихся и влиятельных, как, например, эфесский Артемисион и милетский Дидимейон, не сумело приобрести такого значения, как Дельфы. Особенно же последнему из них, которое скорее всех могло бы соперничать с Дельфами, больше всего вредило то обстоятельство, что святилище это не было амфиктионическим центром ионийских городов, местные святилища не могли строго обособляться от негреческой Азии. Поэтому греческие и заграничные государства признали Дельфы средоточием эллинской национальности, и именно туда обращались иноземные цари и государства, когда желали завязать сношения с греками. Через дельфийских жрецов они старались приобрести влияние на эллинов, в Дельфах же старались пользоваться для своих личных целей сокровищами греческой мудрости. Еще в олимп. 10 (740 г.) фригийские властители присылали дары в Дельфы, их примеру последовали лидийские цари, которые ставили судьбу своего государства в зависимость от изречений пифии. Западные народности, лишь только они ознакомились при посредстве колоний с греческой культурой, узнали славу Дельф. Агилла, древний город тирренцев на этрусском берегу, еще во времена Кира выставляла свои дары в Дельфах в своей собственной сокровищнице и тесным сближением со святилищем Аполлона старалась поддержать свою полусгладившуюся греческую национальность. Тарквинии, происходившие из той же тирренской земли, чествовали дельфийский оракул, и сама Римская республика поддерживала эти отношения.
Таким образом, чужеземные государства приветствовались в Дельфах, этом «общем очаге всей Греции», с радушным гостеприимством; завязывались отношения, имевшие важное значение для увеличения богатства и влияния оракула и для развития морской торговли, столь тесно связанной с интересами Дельф. Эллада из своего обособленного положения выступала в обширный круг международных отношений, и нигде так не процветал прекрасный обычай гостеприимства, соединявший между собой не только отдельные семьи, но и целые общины, государства и народы, как в Дельфах.
Святость гостеприимства составляла главную основу дельфийского народного права. Поэтому-то можно было видеть на лесхе, на картине, изображавшей падение Трои, среди развалин гибнущего города Антенора, который, подобно Рахабу в Иерихоне, был пощажен завоевателями и свободно удалился со всем своим семейством только потому, что он оказал гостеприимство греческим послам, Менелаю и Одиссею. Греческие общины сближали иноземные государства с пифией. Так, коринфяне выставляли в своей сокровищнице дары Мермнадов, массалиоты же – дары римлян.
Гораздо труднее поддерживались отношения Дельф к греческим государствами. Пока существовали только племена, сгруппировавшиеся вокруг амфиктионического божества, они составляли все вместе одно целое, центром которого было святилище Аполлона. Но когда под влиянием этого святилища племена соединились в государства, они стали требовать для себя большей самостоятельности, и тут-то должны были возникнуть всевозможные разногласия.
Нечто вроде права высшего надзора было необдуманно присвоено пифии. С этой целью во всех связанных с Дельфами государствах существовали особые должностные лица, являвшиеся представителями оракула: в Спарте – пифийцы, жившие в одном шатре с царями, в Афинах – экзегеты священного права, назначавшиеся пифией, коллегии Феоров – в Эгине, Мантинее, Тресене и других городских общинах. Эти люди неустанно напоминают народу о божественном законе, который не может никогда быть нарушен; они порицают всякое уклонение от общеэллинских основных постановлений и заботятся о выполнении дельфийских повелений. Пифия не только имела роль наблюдательницы и охранительницы, она точно так же повелевала и требовала послушания. Она требовала, например, удаления из общин людей, запятнавших себя грехами, требовала себе войск для защиты ее от врагов и для наказания людей, осмелившихся низвергнуть одобренные ею учреждения. Она предписывала приостановку междоусобий, улаживала раздоры между партиями и соседними государствами; она советовала одному государству искать посредничества у другого, например Спарте у Афин во время второй Мессенской войны или этолийцам у пелопидов в Гелике; она устанавливала отношения государств между собой; предписывая, например, мантинейцам перенести в свой город из Меналии останки Аркада и придать этим своему городу значение аркадской столицы. Наконец, она приводит в порядок учреждения в отдельных государствах или предоставляет себе право утверждать все новые конституции. Еще Клисфен признавал это право пифии относительно новых поколений граждан.
Каждое противоречие этим принципам, каждое изменение конституции, предпринятое без разрешения пифии, считалось революцией. Этим объясняется борьба оракула с тиранами, которые вместе со своими государствами отпали от Дельф и перенесли политическое направление, сложившееся в новоионийских городах, в пределы государств, поклонявшихся Аполлону Пифийскому. Оракул прозвал сикионского Клисфена в противоположность старому местному царю Адрасту палачом.
Свободнее всего было действовать Дельфам в колониях; во время великого периода колонизаций восьмого и седьмого веков Дельфы не могли ограничиться указанием мест для переселения, а должны были содействовать выполнению множества задач, предстоявших тогда для упорядочения жизни граждан. Но в то же время нигде среда в такой степени не благоприятствовала развитию общественных отношений в антидельфийском духе, нигде не была так близка опасность установления насильственной и беззаконной власти, как в колониях, где благодаря пестрой смеси населения и рано проявившемуся неравенству состояний стали неизбежны раздоры партий со всеми их последствиями. Поэтому Сицилию называли матерью тиранов, и те порядки, которые в Элладе отмечали собой лишь переходные периоды, стали в колониальных городах чуть ли не постоянными конституционными формами.
Для того чтобы упрочить на такой опасной почве закон и порядок, здесь возникла необходимость в записанных законах, в то время как государства метрополии еще управлялись обычаями. Чем меньше единства было в нравах, тем раньше появлялась потребность в прочном и всеми признанном праве, и, так как невозможно было установить в колониях такие учреждения, которые были бы основаны на первенстве дворянства и рассчитаны на неизменность всего порядка вещей, то здесь наиболее целесообразным являлось стремление содействовать упрочению таких учреждений, которые в торговых и приморских городах могли встретить больше сочувствия и избежать вырождения в господство черни или тиранию. Такие учреждения приносили с собой так называемые тимократические конституции, разделяющие граждан на классы по имуществу и определяющие сообразно этому и гражданские права. Таким путем были образованы советы граждан, состоявшие из крупных собственников и в известной степени соответствовавшие аристократии. Обычно эти советы состояли из тысячи человек; такие именно советы мы встречаем к Регии, Кротоне, Локрах, Агригенте, Кумах. В колониях раньше всего привыкли смотреть на законные учреждения, как на что-то вроде промышленных изобретений, и когда они где-нибудь уже оказались на деле пригодными, вводить их и в других местностях. То же было и с записанными конституциями.
Если в числе этих конституций старше всех было уложение нижнеиталийских локрийцев, то это зависело от того, что здесь из озолов, опунтийцев, коринфян, лакедемонян и разных других народностей сложилось необыкновенно смешанное население, которое можно было сдерживать в государственных формах лишь точным уложением общественного права. Поэтому дельфийский бог повелел локрийцам дать себе законы, и таким образом в середине седьмого века возникло законодательство Залевка – первое собрание законов в древности; оно представляло собой примененный к местным условиям выбор из всех законов, бывших до того времени в ходу в избраннейших государствах метрополии. Для уголовного права служили образцами постановления ареопага, а для гражданского благоустройства – учреждения критские и спартанские, впрочем мудро измененные, так как в таком городе, как Локры, нельзя было, например, запрещать иноземцам пребывание в нем, а скорее уместно было запретить местным гражданам скитания по чужим странам. Отчуждение имений было затруднено и торговля ограничена, именно торговля мелочная и лавочная; определено было, что товары может продавать лишь сам производитель. Страсть к нововведениям была по возможности сдержана; даже не сходивший с уст ионийцев вопрос «что нового?» был воспрещен гражданам. Зато и здесь был введен ценз, на основании которого был образован узкий круг гражданства, а в отношении частного права здесь впервые были установлены строгие правила, по которым можно составить себе понятие о запутанности отношений в местной гражданской жизни.
