Но наследие Востока не только было воспринято, но и преобразовано и таким образом стало национальным достоянием; преобразование же это в главных чертах совершилось еще в вышеназванных приморских странах, особенно в Ликии, где замечаются проблески духовной жизни, совершенно отличающейся от жизни Востока, которую поэтому мы можем считать зарей эллинской культуры.
И если мы вникнем в то, что придает эллинской мантике ее национальный характер, то мы увидим, что это была именно та свобода духа, которая проявляется даже там, где человек подчиняется высшему руководству, что это было то решительное устранение всякого рабского фатализма, признание совести за глас Божий, раздающийся в груди человека вполне независимо от всех небесных знамений, и вместе с тем признание личной ответственности, олицетворяемой этой совестью, ответственности, которую нельзя трусливо сложить с себя, не поступившись лучшим правом человека. Исполнение таких обязанностей, которые ясно начертаны в сердце нравственного человека, эллин не ставит в зависимость от боязливых наблюдений над природой, и Гомер в следующих словах высказывает это нравственное стремление к свободе устами троянского героя, которого дурные предзнаменования должны удержать от боя:
Нет, на зов мы бодро пойдем, что от Зевса с небес к нам исходит,
От бога, которому смертные все и жители неба подвластны,
Знамение важно лишь то, что за родину велит нам стоять.
Эта любовь к свободе сказывается и в формах самой мантики. Мы находим у эллинов зачатки всего того, что развилось у этрусков и римлян в стройную дисциплину прорицания. Они следили за полетом птиц совершенно так же, как и римляне; ни за одной породой животных не следили они с такой заботливостью и любовью, ни в чем ином их наука не достигла большего развития. Но они не хотели придавать предзнаменованиям систематическую форму, как делалось в Италии, где предзнаменования, предназначенные служить целям практической политики, были приведены в определенный порядок, как и все вообще, связанное с государством. Нечто подобное мы находим в Спарте. И там общественная жизнь была в главных чертах поставлена в зависимость от небесных знамений. Выбор эфоров был, кажется, связан с разными предзнаменованиями, и видения, являвшиеся в святилище Пасифеи, выставлялись на вид, когда бывало нужно провести политические мероприятия. Напротив, в Афинах эллинский дух совершеннее всего освободился от подобных форм и от всякого рода стеснений свободы. Традиционные способы прорицания сохранились, правда, в некоторых семьях; государство признавало значение этих семей, каковы были, например, Пифиасты и Делиасты, которые со священного места наблюдали за молнией, сверкавшей над Парном, чтобы на этом основании побудить к своевременной высылке священных посольств в Дельфы и Делос. Суеверие продолжало жить в народе и получало новую силу во время смут и волнений. И в Афинах граждане разбегались, когда происходило необычайное явление в природе или какое-нибудь страшное животное пробегало среди их рядов. Все это могло в известных случаях служить интересам партий, но чем больше просветлялось в Солоновом государстве народное сознание, тем больше подобные вещи теряли свое значение и тем яснее сказывалось прирожденное греческому духу стремление к независимости. При увеличивавшемся образовании дух этот все более освобождался от влияния сил природы и начинал искать в себе самом законы для своих действий, поставив себя предварительно в согласование с постановлениями богов. Прорицатели и толкователи знамений по-прежнему предавались своему занятию, и каждому отдельному лицу предоставлялось право придавать, смотря по степени его образования, большее или меньшее значение своему искусству; государство не интересовалось этим, разве лишь настолько, чтобы предотвратить какой-либо обман; таков был, например, контроль геропеев в Афинах. Вообще же все второстепенные формы мантики, заключавшиеся в робком наблюдении видимых предметов и в искусственном толковании знамений, толковании, превратившемся в ремесло самого низкого и корыстного свойства, весьма рано и повсеместно были отнесены к области суеверия, и только тот вид прорицания, источником которого было возвышенное состояние духа, вызванное близостью божества, сохранил в общественной жизни эллинов важное значение.
Этот высокий вид пророчества входил в состав культа Аполлона, в котором наравне с общим религиозным сознанием эллинов нашла свое высшее развитие и мантика. Сам Аполлон был как бы пророком верховного Зевса и посредником между ним и людьми, на него была возложена Зевсом обязанность помогать людям в их беспомощности. И в тех самых местностях, где раньше всего развился культ Аполлона, именно в Карий и Ликии, мы находим и все формы мантики. Но наиболее связанным с культом Аполлона был тот вид прорицания, который проистекал из просветления и возвышения человеческой души, из такого состояния, когда человеческому духу доступно созерцание высшего порядка вещей. Здесь речь идет уже не об удовлетворении дерзкого любопытства, а о восстановлении гармонии между видимым и невидимым миром. Про пророка Эпименида говорили, что он вещал только о делах уже совершившихся. Итак, дело касалось вообще только правильного понимания тех обстоятельств человеческой жизни, при которых желательно было чувствовать себя в полном согласовании с божеством; дело касалось не изменчивых мирских событий, а неизменных постановлений божественной справедливости, постановлений, которые должны были ясно представиться душе человека; ввиду этого должны были исчезнуть (так по крайней мере думали) и все мучительный сомнения, порождаемые мелкими событиями дня.
Божество избирало органы для своих сообщений с человечеством, и в доказательство того, что не мудростью и искусством человека обнаруживается воля божья, Аполлон вещал устами слабых девушек и женщин; вдохновенное состояние не являлось результатом особого увеличения сил, наоборот, собственная сила, даже само сознание человека как бы угасает для того, чтобы еще громче слышался голос бога, тайна божества тяжестью ложится на воспринявшую ее душу, прозрение это не дает удовлетворения человеческому духу. Поэтому пророчица, или сивилла, не властна над откровением; для нее, как и для ее слушателей, непонятно то, что она произносит; поэтому для того, чтобы прорицание принесло пользу человеку, необходимо его истолкование. К выполнению этого дела больше всего призваны были те люди, которые, руководя богослужением, ближе всего стояли к божеству, – и вот та точка, где мантика и жречество, не имевшие первоначально ничего общего между собой, вступают в плодотворную связь. Толкователи божественных изречений все более и более подчиняют их своему влиянию. Они называют себя пророками или прорицателями, они избираются во имя бога, если не присваивают себе сами (как это случилось в Кларосе)должность прорицателей, пророчествующих женщин. Таким образом, мантика находится в зависимости от жрецов, и теократическое могущество переходит к жреческим родам.
Так как мантика полностью зависит от степени желания божества обнаружить свою волю, то она всем существом своим является чем-то необычайным и неправильным; она является источником познания, изливающимся только при особом содействии божества; в этом первобытном виде сохранилось прорицание на родине греческого Аполлона, особенно в Ликии; где пророчица, когда ей казалось, что она ощущает приближение бога, запиралась в храме, ожидая там его прибытия. Этого прибытия Аполлона можно было особенно ожидать в те дни, когда праздновалось первое появление бога, день его рождения. Это был седьмой день весеннего месяца фаргелиона, когда свет и тепло снова становятся могущественными и преображают весь мир.
После того как жрецы начали извлекать для себя почет и наживу из своей связи с мантикой, они понудили ее, в противоположность ее первоначальному характеру, к правильным отправлениям, которые в определенных местностях и в известные дни находились в распоряжении богобоязненной массы, ибо отличительным признаком эллинской набожности было желание пользоваться с полной верой теми средствами спасения, которые заключались в прорицаниях, посещать центры прорицаний, принося с собой дары и жертвы, и совещаться, как тогда говорили, с божеством. Так возникли оракулы.
В основании этого чисто греческого развития мантики также лежит стремление не допустить вовсе произвола, которому дается вообще простор при применении этого искусства. Оно не должно было быть предоставлено отдельным личностям, поэтому были основаны целые учреждения в местностях, как бы освященных, осененных божественными знамениями, где уважаемые всеми корпорации прорицателей управляли сношениями с божеством. Это были жреческие институты, где мантика как личное умение отступала все более на второй план и под конец стала только пустой формальностью. Богом вдохновенная пророчица, избранница жрецов, вопрошалось только ими самими, и то, что они изрекали, считалось божественным приговором. Это преобразование мантики не считалось, однако, узурпацией, приносящей ущерб ее религиозному значению, а, напротив, все по-прежнему верили в продолжение непосредственного участия божества в этих благодетельных учреждениях, где от его имени провозглашалось божественное право. Как руководители этих оракулов, жрецы получают новое призвание и новое могущество, весьма знаменательное для истории всего народа.
Это значение жреческого сословия должно удивить всякого, кому ясно, насколько вообще эллинский народный дух, при его стремлении к независимости и свободе действий, относился враждебно ко всем теократическим влияниям, и как поэтому среди отдельных государств нигде не могло образоваться иерархического могущества. Поэтому должны были существовать особые причины, на основании которых можно объяснить начало и продолжительность этого влияния жрецов-оракулов.
