Если политические речи были запрещены, то муза нашла себе свободное поприще. В состоянии священного вдохновения, которое никто не осмеливался нарушить, подобный безумному, вырвавшемуся из рук своего стража, в одежде больного он проник в середину толпы; тут, говорят, ему удалось добиться слова и из уст его послышалась подобная воззванию герольда, становившаяся с каждым мгновением все более мощной, воинственная песнь, элегическое стихотворение в сто стихов, которое под названием «Саламина» долго жило в устах аттического юношества. Эта песнь живо воспроизводила перед глазами народа глубокое и позорное его уничижение и завершалась таким призывом:
Воспрянем же! Скорей к Каламину! Постоим за чудный
Сей остров! Гневно сбросим с себя ярмо нашего позора!
Афиняне выказали себя достойными Солона. Пристыженные и воодушевившиеся, они возобновили борьбу и не прекращали ее до тех пор, пока Саламин не был освобожден.
То была первая саламинская победа афинян, ставшая началом решительного поворота в их жизни. Они стали снова властителями своих вод, они снова могли без стыда поднять очи. Пронеслась первая струя свежего воздуха, разбившего душную атмосферу, и, что было еще важнее, народ увидел в Солоне своего доброго гения, которому и отдался с полной доверчивостью, так что отныне, хотя и не имея официальных полномочий, он мог руководить судьбами родного города.
Дальнейшие действия Солона показали, как глубоко понимал он свою задачу. Он заботился не о внешних успехах, а о поднятии нравственного уровня народной общины. Государственная связь как согласие в семье утрачивала священное значение вследствие раздоров; боги отвратились от народа, не принимая жертв, приносимых нечистыми руками. Поэтому Солон был далек от мысли ослабить или легкомысленно рассеять томительное настроение умов, возбужденное междоусобиями, боязливость, поддерживаемую появлением болезней и зловещими предзнаменованиями, и сознание виновности, напротив, он усилил это беспокойство; в соглашении с дельфийскими жрецами он объявил, что необходимо всем преклониться перед богами и искупить вину, тяготеющую над городом.
Чтобы придать этому суровому обряду глубокое значение, он побудил вызвать с Крита Эвменида, пользовавшегося высокой жреческой репутацией у всех эллинов и призываемого обычно семьями или государственными общинами, чтобы посредством увещаний, наставлений и искупительных обрядов восставлять нарушенное общение с незримыми силами. Если в спасительность влияния подобных приемов верили даже такие люди, как Платон, то, действительно, нельзя легко относиться к деятельности Эвменида.
Это был пророк, но не в том смысле, что он поддерживал суеверие искусным прорицанием, а в том, что он доискивался источника нравственного и политического неустройства и указывал на способы исцеления. Он был глубоким знатоком человеческих отношений, истинным врачом, по подобию Аполлона, культ которого распространял, подателем нравственных советов; он изумлял подавляющей силой своей речи и всей своей личности; во всеоружии всех этих качеств он готов был сослужить службу и афинянам, когда Никий, сын Никерата, прибыл на Крит послом от Афин.
Центром его деятельности в Афинах был, по-видимому, ареопаг. Отсюда выпустил он белых и черных овец, определив, что там, где они остановятся на отдых, должны быть воздвигнуты алтари местным божествам. Он возобновил чествование достойных жен (Semnai, которым поклонялись, как мстительницам за пролитие крови в ареопаге), тех самых божеств, чьи жертвенники были бесстыднее всего поруганы. Его влияние простиралось и на мистерии, как на это указывает его статуя, помещенная перед храмом мистерий в Аграх у Илисса. Наконец, без сомнения, прибегли и к религии Аполлона, этого предпочтительно искупляющего бога, исцеляющего телесные и душевные недуги; дома были очищены лавровыми ветвями и быт граждан снова освящен особенными жертвоприношениями, в которых, как рассказывают, приносились в жертву даже люди. Весьма вероятно, что на всех улицах были тогда поставлены изображения Аполлона Эгея и что некоторые из алтарей, воздвигнутых на торжищах и принесших афинянам столько славы, именно алтари Соболезнования, Смиренномудрия, Доброй Славы возникли в эту же пору. На всех же алтарях города запылали новые огни, старое было забыто, тяжкая туча рассеяна, и афиняне могли снова взирать на своих богов светлыми очами.
Но недостаточно было искупления преступления Килона. Не подлежит сомнению, что религиозная реформа еще теснее была связана с последующим законодательством и пустила более глубокие корни во всей жизни граждан. Объединение, произведенное культом Аполлона, не было еще закончено; Аполлон Патрой еще оставался божеством дворян, и мы можем предположить, что великая реформа послужила, по мысли Солона, к тому, чтобы снять преграду, отделявшую дворянство и народ, словно две различные общины, и посвятить все государство богу – покровителю ионийских поколений.
Так как вся организация гражданского быта сложилась под влиянием ионийского культа Аполлона, то весьма вероятно, что вслед за реформой обряда последовали новая перепись, новый порядок и подразделение и вследствие того обновление всего строя жизни граждан. Когда предание говорит, что каждый из 360 аттических родов состоял из тридцати членов, то вряд ли подобная цифра может относиться к периоду до Солона, так как нельзя допустить, чтобы в то время одно дворянство уже состояло из 10 800 домовых общин. Если же это число обозначает совокупность тех лиц, которые имели участие в поддержании святилищ, содержащихся родами, то в таком случае это счисление может быть вернее всего отнесено к поре Солона, потому что все члены государства, одинаково участвуя в культе ионийского Аполлона, связывались тем в общий организм, и это сглаживание религиозного разномыслия должно было в то же время способствовать устранению социальных контрастов и содействовать установлению настоящего гражданства.
Однако это не упразднило старых родов и не лишило их почетного положения, но организацией их воспользовались для того, чтобы упорядочить нестройную до тех пор массу; сами роды должны были найти выгодным для себя не противиться этому нововведению, так как в противном случае, предоставленные самим себе и постепенно слабеющие, они могли бы очутиться лицом к лицу с враждебно наступающей на них и постоянно увеличивающейся толпой.
