Тирания возникла во время расслабления Спарты; она распространилась, потому что Спарта не могла оградить берега полуострова от влияния заморских прибрежных городов и потому что долго стесненная внутренними волнениями, занятая мессенскими войнами, она поневоле должна была предоставить самой себе более отдаленные страны. Лишь только были развязаны у нее руки, она должна была счесть своей политической задачей препятствовать по мере сил тирании, побороть революцию и восстановить прежний порядок в вырождавшихся государствах.
Трудность этой задачи была облегчена тем, что сама тирания в собственной сфере не имела твердой почвы и носила в себе элементы разложения. Поэтому спартанцы избегали нетерпеливых действий; с мудрой осмотрительностью они выжидали, пока созреет горький плод тирании и пока снова проявится под гнетом деспотизма жажда законного порядка. Другой союзник Спарты находился в самом стане врагов: то было себялюбие отдельных тиранов, каждый из которых имел в виду лишь собственное могущество. Поэтому между ними никогда не могло возникнуть прочной связи и продолжительной коалиции против Спарты. Они или враждовали между собой, как Сикион и Коринф, или же, если порой действительно соединялись для совместной борьбы, взаимно покидали друг друга и давали Спарте возможность побеждать врагов в одиночку.
Борьба против тиранов занимает главнейший период спартанской истории, так как спокойным выполнением своих политических замыслов спартанцы не только спасли дорийский характер всего полуострова и собственное нераздельное с этим могущество, но и предохранили эллинов от опасного вырождения. Как ни блестяща была с внешней стороны тирания, сколько бы она ни содействовала освобождению скованных народных сил, свободному сближению различных народностей и стран, развитию искусства, науки ремесел,– эти блестящие стороны не должны ослеплять нас. Не следует упускать из виду, что тираны повсюду становились во враждебные отношения к национальному элементу, в котором коренилось их могущество, что они для поддержки своего престола, созданного революцией, придерживались узкой династической политики, для которой все средства были хороши, и что, увлекаемые космополитизмом, свойственным ионийскому характеру, они, безусловно, отдавались заманчивости всего иноземного.
Во все торговые и приморские местности вместе с чужеземными товарами получает доступ и чужеземный образ жизни; все одностороннее, ограниченное, мещанское исчезает, но вместе с тем исчезает и все характеристическое, весь своеобразный отпечаток природных племенных нравов. В эпоху тиранов господствовало неограниченное поклонение этому последнему направлению. Различие между эллинами и варварами сглаживалось. Естественность, простота и умеренность были оставлены ради соблазнительной пышности, чувственной роскоши и придворных обычаев восточных династий. Знатнейшие роды были изгнаны, замечательнейшие люди удалены, подозрительнейшие же личности удерживались по персидскому придворному обычаю при дворе, где за ними следили. Учреждение тайной полиции привело к полному уничтожению всякого доверия и всякого чувства собственного достоинства, так что община, давшая тиранам власть для того чтобы иметь заступников за свои интересы, очутилась благодаря им в худшей неволе, чем когда-либо прежде.
Зло тирании обнаружилось яснее всего в Коринфе. Местные тираны менее других стыдились брать за образец те народы, из которых до сих пор эллины брали только рабов; они не стыдились также заискивать милостивое расположение их властителей. Брат Периандра, переселившийся в Амвракию, назывался в честь фригийских царей Гордием; сын же его получил имя египетского царя Псамметиха (впервые открывшего страну Нила для греческой торговли), вероятно, вследствие свойства между Кипселидами и фараонами в Саисе. Наконец, Периандр не постыдился даже продавать эллинских юношей лидийскому двору для служения в качестве евнухов.
Если бы это направление одержало верх, то притязания персов на верховное господство над Грецией не встретили бы всенародного сопротивления, напротив, тогда бы персы увидели против себя лишь расслабленный и деморализованный народ во главе с царями, вполне готовыми поклоняться великому персидскому царю как своему властелину и покровителю, лишь бы только были признаны их собственные верховные права. Это обстоятельство необходимо уяснить себе, если мы хотим понять, чем Греция была обязана спартанцам.
Для себя Спарта приобретала, как всегда бывает при последовательной и активной политике, более почетное положение на полуострове. Имея во главе своей два рода Гераклидов, она была достойным общего уважения образцом непоколебимой приверженности к законной династии, и при конституционном ограничении правительственной власти служила в то же время и образцом законного порядка, производившего тем сильнейшее впечатление, чем сильнее были жестокость, произвол и деспотические выходки, которым подвергались управляемые тиранами города.
Так как переход к прежнему порядку вещей совершался постепенно и по большей части мирным путем, то никому и в голову не приходило произвести внутри государства насильственную реакцию. Прочность успеха того ионийского народного восстания, которому тирания была обязана своим происхождением, и состояла именно в том, что Спарта должна была навеки отказаться от мысли наложить на весь полуостров и на его обширные приморские города несокрушимые основы дорийского жизненного строя, возможного еще, быть может, во внутренних землях, лежащих близ Эврота, но немыслимого на берегах двух морей, омывающих Коринф. Полуостров раз и навсегда был спасен от подобного однообразия бытовых форм. Заботиться о чем бы то ни было более, чем строго необходимо, не составляло, впрочем, принадлежности дорийского характера. Спартанцы были довольны и тем, что все государства исполняли свои обязательства относительно союза. Они управляли общими делами, определяли количество войска, которое каждое государство должно было иметь наготове, и день и место сбора этих войск под начальством их царей. В важных случаях они созывали для совместных совещаний депутатов от всех государств полуострова; здесь такое государство, как Коринф, могло в качестве торгового и ремесленного города выдвинуть свои местные интересы, здесь могло оно выказать свой широкий кругозор, свое свободное отношение к современным вопросам. Наиболее сильная борьба происходила из-за Олимпии, и ни одна распря тиранов между собой не сопровождалась таким кровопролитием, как пизанская борьба. Празднество очутилось отныне под зорким наблюдением Спарты, а рядом с Олимпией введено было еще два пелопоннесских национальных торжества, Коринфское и Немейское. И то и другое были памятниками торжества над тиранами, вечным воспоминанием о падении Кипселидов и Орфагоридов и в то же время блестящим вознаграждением дорийцам за пифий, попавших под влияние ионийцев.
Таким образом, Спарта после подавления революции стала настоящей столицей полуострова, центром союза, в котором общий прочный порядок был по возможности соединен со свободой действий для всех членов союза. Невзрачная по внешности, не имея ни крепостей, ни дворов, эта гордая гражданская община обитала в долине Эврота, куда стекались путешественники не из одних лишь окрестных кантонов, чтобы посмотреть на царицу греческих городов в ее простом убранстве.
Правда, в противоположность тирании, которая обычно заискивала перед чуждыми странами, Спарта отвращалась от всего иноземного и боялась заразиться ядом чужих пороков. Однако это направление не превращалось еще в слепую ненависть ко всему иноземному, в беспощадное устранение всякого иноземного влияния. Спарта заимствовала у Крита, Лесбоса, Ионии, Аттики зачатки плодотворного развития искусства; всякая где бы то ни было развившаяся отрасль искусства, нашедшая доступ в интеллигентные сферы Спарты, принималась с почетом, и те художники, которым было дорого признание их дарований народом, являлись в Спарту как бы напоказ. Алкман из Сард, современник Тиртея и Терпандра, горделиво хвастает своей принадлежностью к Спарте, этому «городу, богатому священными треножниками», где он узрел муз Геликона. Но не все новое считалось хорошим, так как ничто не было так противно дорийскому характеру, как поклонение причудам моды. В противоположность произволу и прихотям, с которыми относились к искусству при дворах тиранов, спартанцы и в этом случае хотели иметь определенную норму для всех стремлений и определенный закон, который находился бы в полном согласовании со всеми остальными учреждениями государства.
