Существовали две группы приморских городов; некоторые из них уже ввели у себя употребление денег, другие еще нет, и поэтому в седьмом столетии важнейшим вопросом для лежавших близ Эгейского моря государств было принятие или непринятие нововведения.
Вопрос этот был не только экономический; он был важен и по своему политическому значению, так как усиливал те контрасты, которые разъединяли греческий мир. В Спарте старинные запреты обращения благородных металлов действовали с тем большей силой, чем опаснее казалось появление этих металлов в виде денег. С другой стороны, приморские государства с их ремеслами должны были желать такого важного облегчения отношений; так же относились к этому делу и те царственные дома, которые удовлетворением этих желаний старались усилить свое собственное могущество.
Подобные стремления мы встречаем повсюду в седьмом столетии до н.э., столетии тиранов, одновременное появление которых уже Фукидид считал признаком великого и далеко распространившегося социального движения, движения естественного прогресса в противоположность искусственным и поневоле навязанным стране учреждениям, возникшим из связи ахейских царей с дорийскими воинами, и вместе с тем видел тут признак дружного восстания старинного населения страны, оттесненного пришельцами.
Путь был проложен царем Фидоном; наиболее достоверное из всего известного нам об этом энергичном человеке – это именно изобретение системы веса, меры и денежных знаков, первой системы этого рода, появившейся на европейской стороне Архипелага, но, естественно, примыкавшей к изобретениям, сделанным по ту сторону моря, ибо облегчение связей между противолежащими берегами было главнейшей целью всего законодательства.
В Малой Азии развился вместе со счетом на золото и счет на серебро, и по ценности обоих металлов, относившихся друг к другу как 13 1/3 к 1, тяжелому золотому статеру равнялась серебряная монета в 224,4; в более же легкой мине он равнялся 112,2. Чтобы иметь удобную большую монету, брали либо одну десятую, равную 11,22, или одну пятнадцатую, равную 7,48. Эти два счета на серебро были одновременно в ходу в Передней Азии: первый, с единицей в десять статеров – в Месопотамии и Лидии, второй, пробой в пятнадцать статеров – на западном берегу Малой Азии и в Финикии.
Если поэтому на европейском берегу желали сближения, то следовало высказаться в пользу той или другой системы или же избрать путь, посредствующий между ними. Это и случилось в Пелопоннесе. Здесь отчеканили статер в 12,40, который по внешности очень подходит к серебряной монете десятистатерной пробы, причем увеличение веса не имело другой цели кроме поощрения торговых отношений, ибо тогда желали иметь хорошие деньги, чтобы была возможность легко покупать товары на заморских рынках и выдерживать всякую конкуренцию. С другой стороны, получилось удобное отношение к малоазиатско-финикийскому счету денег; к нему примкнули и в самом подразделении денег. Статер был разделен пополам, и эта половина и стала драхмой – чисто эллинской обиходной монетой. Драхма же была в свою очередь разделена на шесть долей, которые, по воспоминанию о распространенных до того времени в Греции железных палочках, носили название Obeloi (палочки). Образцы древних статеров, имевших форму палок, были повешены в храме Геры как реликвии далекого прошлого, в память о культуре, уже оставшейся позади; новые же деньги чеканились в Эгине. На этом острове, поддерживавшем, несмотря на нашествие дорийцев, непрерывные заморские отношения, устроен был при царе Фидоне первый общественный монетный двор – сперва для чеканки серебра, но в весьма раннюю эпоху и для золота. Для клейма была избрана черепаха, символ Афродиты – финикийско-ассирийской богини торговли. Одновременно с этим были установлены по азиатскому образцу линейная мера и мера емкости.
Грандиозные размеры, в которых Фидон проводил эти реформы, свидетельствуют о том, что они не предназначались для тесного городского округа. Они были предприятиями человека, желавшего основать государство и, без сомнения, побуждаемого к этому азиатским влиянием, так как в Азии в тылу эллинских приморских городов при благоприятных условиях международных отношений существовали обширные государства.
Фидон сумел по примеру двух своих предшественников присоединять одну гавань за другой к владениям своего столичного города. Хитростью и насилием ему удалось покорить отпавшие города вплоть до перешейка и соединить в своих сильных руках раздробившееся наследие Теменидов. Ему удалось посредством воззвания к народу образовать войско, которое могло помериться со спартанцами; он снова отнял у спартанцев вплоть до Киферы столь трудно завоеванную и доризированную землю периэков, обитатели которой охотно высвободились из-под гнета Спарты и радовались восстановлению своей национальности и свободе сношений. Когда таким образом север и восток полуострова соединились под господством Фидона, спартанцы вынуждены были употребить все усилия для того, чтобы низвергнуть силу, возраставшую из года в год; они двинулись со своими союзниками из Тегеи в Аргос, встретили своих противников в Гизейской теснине и были разбиты. Победитель же немедленно направился к западному берегу для того, чтобы, соединившись с тамошними врагами Спарты, оттеснить спартанцев от Алфея, расторгнуть союз с Элидой и этим самым уничтожить ненавистную гегемонию дорийской столицы. Когда в следовавшем за Гизейской битвой году он праздновал с пизанцами двадцать восьмую олимпиаду (летом 668 г.), тогда этот отважный человек мог действительно думать, что он достиг своей цели, что Аргос снова стал пелопоннесской столицей и что сам он призван даровать всему полуострову государственный порядок по своему усмотрению.
Он торжествовал слишком рано. Дух нового времени, при помощи которого он хотел одержать победу, был менее надежным союзником, чем упорная последовательность Спарты и прочная сила привычки. С одной стороны, он хотел освободить все силы народа, с другой же – желал царствовать неограниченно. Вследствие этого внутреннего противоречия, которое лежит в основе каждой тирании, погибло дело Фидона. Уже в следующую олимпиаду спартанцы восстановили свое влияние, а также и влияние элийцев на управление играми. Таким образом, Фидон отчасти сам был очевидцем неудачи плана, которому посвятил всю жизнь. На севере полуострова он также не нашел покоя и, двинувшись к Коринфу, погиб будто бы там (приблизительно около олимп. 30, в 660 г. до н.э.) в схватке с враждебной ему партией. Под слабым управлением его сына, о котором Геродот упоминает однажды как о госте Клисфена в Сикионе, называя его Леокедом, царская власть Теменидов утратила всякое значение; внук его Мельт был вызван перед судилищем, приговорен и лишен сана. Так было упразднено царство Теменидов, хотя впоследствии и существовали в Аргосе лица, носившие царский титул. Таким образом, Фидон походит на блестящий призрак, исчезнувший бесследно. За ним остается, однако, одна непреходящая заслуга. Он не был смелым авантюристом, каким считали его спартанцы, но царем, с замечательной энергией выступавшим в качестве представителя великих и вполне законных народных интересов. В противоположность одностороннему доризму, он возвысил значение ионийского народного элемента, положил конец противоестественному отчуждению от Азии, предоставил Пелопоннесу участие в сношениях между берегами Архипелага; он снял те оковы, которые спартанский гнет грозил наложить на весь полуостров, и возбудил на севере и востоке его новую жизнь, никогда не угасшую более. Старинное однообразие было прервано. Торговле и ремеслам, духу предприимчивости и дарованиям были открыты новые пути, и талантливые люди, которые не могли ни образоваться, ни быть терпимыми в дорийских государствах, стали во главе общин.
