По своему местоположению Аттика восприняла зачатки эллинского духовного развития из разных стран, преимущественно же из Ионии, и тщательным уходом довела их до полного расцвета. Это особенно удалось ей с элегией – родом поэзии, происходившим из отчизны Гомера и преобразовавшим эпическое стихотворение таким образом, что через присоединение второго стиха, пентаметра, образовался новый размер – элегическое двустишие, в котором сохранялась торжественность стиха Гомера и вместе с тем приобреталось грациозное движение лирической строфы. Никогда еще в области поэзии не было достигнуто такого важного результата посредством столь незначительного изменения. Уже в городах Ионии элегией пользовались для того, чтобы ее сильным ритмом пробуждать в гражданах воинственные доблести. Перенесенная в более тихий быт Аттики, она должна была поддерживать непоколебимую приверженность к установленным обычаям и любовь к гражданскому порядку. В этом смысле употреблял ее Тиртей, уроженец Афидны, лежавшей к северу от Аттики, имевший право на известность уже потому, что отечеством его была страна, судьба которой была связана в сказании о Диоскурах с Гераклидами, а еще более благодаря серьезной, поучительной и высокой мощи его поэзии.
Что Тиртей бы призван действовать в интересах царской власти, подвергавшейся опасности, видно уже из того, что элегии его преимущественно любят изображать господство Гераклидов, основанное божественным промыслом, совершившееся с разрешения пифийского оракула разделение власти между царем, советом и собранием народа. Воинская честь и верность царствующей династии – вот те чувства, которые прославлял Тиртей, поэтому песни его и пелись воинами перед шатром царя. Сам Тиртей стал членом спартанской общины, он слагал стихи от имени спартанцев, и от того времени, «когда они из бурного угла Эринейских гор пришли с Гераклидами в обширный остров Пелопа», он доходил до славного настоящего и прославлял Феопомпа, «друга богов, благодаря которому спартанцы завоевали плодоносные поля Мессении». В кратких выражениях, легко запечатлевающихся в памяти, описывал он, каким образом дорийская дисциплина должна сказываться в выправке отдельных лиц, в сомкнутости рядов, в правильном способе борьбы, в полной преданности интересам целого,– он показывал, как всякое уклонение от порядка влекло за собой стыд и гибель для отдельного лица и для всего целого. Существовали также написанные им походные песни, которые при мерном наступлении должны были вселять в войско воинственный дух.
Но для войска и народа он не был только певцом, смягчавшим возбужденные умы кроткой силой поэзии и возвращавшим на путь долга колеблющихся; он действовал также и как государственный человек. Ему до такой степени удалось смягчить аристократическое упрямство спартанцев, оказавшееся таким непреклонным в отношении парфениев, что они разрешили принятие новых граждан; таким образом, с 35-й олимпиады (640 г.) спартанский народ, вновь окрепший и преобразованный, двинулся вперед по пути побед.
Между тем и война приняла вовсе не тот оборот, как надеялись мессенцы, и не оправдала боязни спартанцев. Превосходившие их силами враги, как видно из всего, что до нас дошло о Тиртее, оставили спартанцам достаточно времени, чтобы окрепнуть во внутреннем устройстве и собраться с духом. Не было даже сделано попытки напасть на Лаконию, так сильно укрепленную самой природой. Союзники были слишком разъединены местностью, чтобы действовать сообща. Еще важнее было то обстоятельство, что каждый из союзников преследовал свои собственные цели; в Аргосе, как и в Пизе, цари, стоявшие во главе войска, стремились в сущности только к укреплению своего внутреннего могущества; вспомогательные войска их даже вовсе не выступили в поход. Теснее всего и ближе была связана с Мессенией Аркадия; войска их соединились и охраняли вновь приобретенные земли с таким превосходством сил, что спартанцы должны были, как говорят, прибегнуть к подкопу, чтобы разъединить союзников. Это удалось им вследствие низости Аристократа. Когда войска стояли друг против друга, готовясь к решительной битве близ «большого рва», т.е. канала, пересекавшего мессенскую равнину, вероломный царь, отряд которого составлял две трети всего войска, вывел из начавшейся уже битвы свой народ под предлогом неблагоприятных предсказаний. Вследствие этого мессенцы на левом фланге пришли в смятение и беспорядок; они без труда были окружены спартанцами и потерпели полнейшее поражение. Аркадийцы прокляли своего царя, когда обнаружилось его преступление; его избили камнями как изменника, и на священнейшем месте всей Аркадии – на вершине Ликиона, рядом с алтарем Зевса, возвышался в течение многих веков обелиск с предостерегающей надписью, гласившей, что «Мессения по милости Зевса открыла изменника, который и был казнен за клятвопреступление. Никакое преступление не может быть скрыто». Однако новой помощи не последовало, и Мессения погибла. Борьба, конечно, все еще продолжалась, но она получила совершенно иное направление. Удержаться на равнинах было невозможно; началась настоящая война гверильясов, центр которой находился в неприступных пограничных горах Аркадии. Отсюда Аристомену удалось проникнуть смелыми набегами в само сердце Лаконии и возвратиться с добычей даже из безопасно расположенного Фариса, где хранились запасы и сокровища спартанского государства. В то время, когда он уже не в силах был выставить войска, перед ним все еще трепетали лакедемоняне на берегу Эврота, и из года в год с глубоким неудовольствием видели, как опустошались их поля его летучими отрядами. Их тактика, рассчитанная на сражения в открытом поле, была совершенно непригодна для окончания подобной войны. Поэтому-то Аристомен и мог вести эту войну в течение многих лет. Главная квартира его была расположена в Ире – крутой, громадной возвышенности, лежавшей в дикой горной стране между двумя потоками, текущими к Неде. Вся горная страна, скорее принадлежащая к Аркадии, чем к Мессении, похожа на крепость; никакое войско не могло двигаться в ее ложбинах в боевом порядке, и разрозненные отряды гибли в непроходимых ущельях. Здесь утвердились со своими стадами и движимым имуществом последние свободные мессенцы, надеясь вместе с Аристоменом, все еще поджидавшим своих прежних союзников, на лучшие времена. Более и более теснимые спартанцами, они, наконец, удержали за собой только узкую долину Неды, по которой доставлялось им все нужное, и поддерживали отношения с дружественными местностями, так как во власти мессенцев оставались еще два важных береговых пункта – Мефона и Пилос – откуда они старались вредить спартанцам с моря, в то время как Аристомен вредил им на суше. Невозможно было долго удержать за собой эти три отдаленные друг от друга местности, и те поколения мессенцев, которые уцелели еще от коренного населения после долголетних бедствий войны, должны были наконец решиться очистить родную почву, на вторичное завладение которой они, лишенные всякой помощи, не могли надеяться. Они удалились на аркадскую территорию, где были приняты радушно.
Те из них, которые были более беспокойны и жаждали деятельности, отправились дальше; одни пошли в Киллену, элийскую гавань, которая издавна соединяла Аркадию с западным морем, а отсюда двинулись за море, по тому же направлению, по которому двинулись еще после первой войны мессенские полчища, именно по направлению к Сицилийскому проливу. Одним отрядом предводительствовал Горг, сын Аристомена, другим – Мантикл, сын Феокла, того пророка, который по исполнившимся божественным предзнаменованиям угадал приближавшееся падение Иры.
Из мессенцев, происшедших от этих предков, образовалось счастливое и могучее поколение, господствовавшее в Регии, а потом и в Занкле. Некоторые из них направились к восточным морям, между прочим сам Аристомен, который умер в Родосе, полный новых планов мести, для осуществления которых он, как говорят, искал содействия даже у азиатских деспотов. Родосские Диагориды гордились тем, что благодаря дочери Аристомена его геройская кровь перешла в их поколение.
Сама же Мессения, лишенная своих лучших родов, была в самом печальном положении; эта прекрасная страна, некогда считавшаяся счастливейшей из земель, выпавших по жребию Гераклидам, была вычеркнута из истории греческого народа. Источники Памиза по-прежнему орошали роскошные поля, но оставшиеся на них мессенцы должны были возделывать свою родную почву как рабы спартанцев, и чем больше они были отдалены от центра власти, тем более жестоко и недоверчиво было обращение с ними. Жертвы, приносимые мессенскому Зевсу на вершинах гор, все дедовские культы и священные церемонии, совершавшиеся в пеласгических дубовых рощах, были насильственно прекращены. Те земли, которые не были розданы, превращались в пастбища; особенно опустело побережье, жители которого выселялись целыми массами; имя Пилоса было предано забвению, лучшая гавань полуострова опустела. Для охраны берегов в Мефону были выселены вместе с азинейцами и навплийцы, которые, потерпев такую же участь, были изгнаны из Арголиды.
