Верхняя Мессения менее всего подвергалась нападениям Спарты. Народная сила осталась здесь нетронутой; здесь собирались все те, кто не хотел подчиниться тяжкому гнету чужеземного ига. Лежавшая у выхода из аркадских ущелий древняя царская столица Андания стала центром народного восстания, и после того как в течение двух поколений стены Ифомы лежали низвергнутые в прах, глубокое спокойствие страны было нарушено бурным восстанием. Обитатели гор вооружились, вождями их были внуки ифомских героев, такие же храбрые, как и они, и выросшие с жаждой мести; над всеми возвышался юный Аристомен из царского рода Эпитидов. Он был душой движения, и по его имени древние прозвали всю войну, вспыхнувшую в то время,– аристоменовской.
Сначала мессенцы, т.е. горный народ и инсургенты, жившие на равнине, стояли особняком; к ним присоединились Андроклиды, что доказывает, как мало спартанцы умели поддерживать преданность своей же партии. Собственными силами они дерзнули встретить спартанское войско и сумели удерживать за собой поле битвы. Успех этот произвел необычайное действие, спартанцы теряли мужество. Мессенцы же воспользовались этим временем, чтобы разослать гонцов во все окрестные страны: настало-де время удержать соединенными силами в ее границах жаждущую завоеваний страну; от этого зависит свобода всех пелопоннесцев.
Призыв этот не оказался тщетным. Царь Полидор, еще выступая в поход, дал на вопрос «куда идти?» довольно ясный ответ: «в страну еще не измеренную». Это доказывало заносчивость тогдашней Спарты; весь Пелопоннес был уже спартанской землей или должен был ею стать. Аргос и Аркадия уже изведали, как серьезно Спарта замышляла исполнить и в отношении их эту угрозу. Царь Харилай вторгся в оба государства; сын его опустошил большую часть Арголиды и поддерживал аргивские города, восставшие против своего царя, и особенно Азину; азинские беглецы были встречены в Спарте как друзья. Это было то время, когда царство Теменидов заявило в собственной стране новые притязания и когда его замыслы подчинить себе приморские города были самым досадным образом остановлены спартанской политикой. Распри соседей превратились при царе Фидоне в кровавую войну, и после его смерти, в то время, к которому мы относим восстание в Андании, старый спор из-за гегемонии, конечно, еще не угас. Мог ли поэтому Аргос отвергнуть призыв Аристомена?
В таком же положении находилась и Аркадия, где Орхомен со своим царем Аристократом по своему могуществу играл роль столицы. Здесь мессенцы встретились не с одними только династическими интересами, но и с живыми симпатиями всей страны. Все кантоны оживились, в воинственном задоре народ толпился вокруг Аристократа, горожане в медных доспехах, жители гор в волчьих и медвежьих шкурах. С берегов северного моря приходили сикионцы, в которых рано проявилось антиспартанское направление, и афиняне из Элевсина, где потомки пилийских родов считали Мессению своей древней родиной. В государствах, лежавших на западном берегу, обнаружилась при этом случае резкая противоположность партий. Элида, чьи владения находились на берегу Пенея, уже с давних пор искала опоры для своей политики в сближении со Спартой, не надеясь осуществить свои честолюбивые планы собственными силами. Напротив, пизанцы под управлением Панталеона, сына Омфалия, в противоположность элейцам, становились все могущественнее; династические интересы Панталеона могли преуспевать только при условии ослабления Спарты. Он ревностно взял сторону мессенцев, полный честолюбивых надежд, стал предводителем союза, образовавшегося против Спарты. Таким образом, анданское восстание охватило большое пространство, и из него возникла Пелопоннесская война. Спарта увидела себя окруженной сильными врагами, и кроме элейцев могла рассчитывать только на лепрейцев и на коринфян, пылавших ненавистью к Сикиону.
Но злейший враг находился в самом стане спартанцев. До тех пор непобедимость их зависела именно от того, что они оставались верны сами себе, и твердо, в порядке, как один человек, противостояли иноземцам,– теперь эта стойкость была утрачена и прежняя твердость их расшатана до основания. Победы, купленные тяжелой ценой, губительно повлияли на положение страны и серьезно расстроили отношения властей между собой, равно как отношения различных слоев населения друг к другу, что и обнаружилось вскоре после окончания первой войны.
Причина всего этого коренилась в том, что в то время как поход заметным образом усилил самомнение дорийских воинов, возросло и значение царей; последнее произошло особенно оттого, что Полидор и Феопомп забыли старинную вражду, разделявшую два их дома,– вражду, на которую спартанцы не без основания смотрели как на охрану своих вольностей,– и стали преследовать общие политические цели.
Отношения между царской властью и гражданами были натянутые. Дорийская община попыталась было вмешаться в управление общественными делами; дело дошло до конституционного кризиса, результат которого виден из того закона, который был обнародован во время правления двух царей как дополнение к конституции Ликурга и сущность которого состояла в следующем: «если граждане примут какое-либо ложное или превратное решение, то цари вместе с геронтами должны иметь право во имя блага страны объявить это решение недействительным и распустить собрание». Царская власть выходила, таким образом, торжествующей из этой борьбы; она победила вместе с сенатом; конституционное право общины было уничтожено; обращение к общине стало пустой формальностью – она должна была только слушаться вождя.
Но торжество это было непродолжительным. Борьба партий, борьба между ахейскими и дорийскими государственными элементами, между монархией, опиравшейся на аристократов, и общиной продолжалась. Борьба эта открыла простор всем страстям, и еще при Полидоре и Феопомпе она произвела полный переворот во всех условиях жизни. Полидор, этот истый Гераклид, любимец народа, был умерщвлен, а между тем убийца его, Полемарх, спартанский аристократ, не был сочтен преступником, а напротив, удостоился сооружения памятника в Спарте; это противоречие может быть объяснено тем, что он мог считаться убийцей тирана, защитником общинных прав и спасителем народных вольностей. Феопомп же спас и себя и царство только тем, что примирился с разными нововведениями, значительно ограничившими царские полномочия.
Это произошло вследствие того, что должности эфоров было придано совершенно новое значение. Из царских чиновников они стали по отношению к царям стражами узаконенных обычаев; они получили право порицать каждое нарушение этих обычаев, и из этого порицания возникло право стеснять нарушителей в пользовании их властью. Таким образом эфория стала центром всего государственного быта; она превратилась даже как бы в новую должность, когда эфор Элат с товарищами был впервые публично занесен в списки; быть может, с той поры установился обычай называть годы по имени эфора. Это произошло, по обычному исчислению, 130 лет спустя после законодательства Ликурга, во время царствования того же Феопомпа, который вместе с Полидором воображал, что уничтожил права дорийской общины. Теперь ему приходилось выслушивать, как его же собственная жена горько упрекала его за действия, не достойные царя. Он должен был бы краснеть, говорила она, при мысли, что не передаст царской власти своим преемникам в том виде, как сам получил ее. Феопомп мог оправдываться только тем, что взамен утраченных прав он придал царской власти больше прочности. Правда, эта власть стала настолько безвредной, что не могла повести к злоупотреблениям, и была так ограничена, что перестала быть предметом зависти и злобы.
Таков был конец великого конституционного кризиса при Полидоре и Феопомпе, но то не был конец тех смут, которые последовали за первой Мессенской войной. В самом населении страны война эта также произвела большое волнение. Для ведения войны нужно было в сильной степени прибегнуть и к помощи лиц недорийского происхождения; они частью отказались от службы и были за это перечислены в илоты. Другие же сражались храбро; они пополняли собой пробелы, оставленные павшими на войне спартанцами; им были разрешены браки со спартанскими женщинами и, вероятно, обещана доля в новой раздаче участков. Это было совершенно в духе двух царей, и от этого зависела, вероятно, их популярность. Но дорийцы не хотели и слышать о подобном смешении с ахейской кровью. В связи с унижением царской власти находится, вероятно, и то обстоятельство, что обещания, данные Гераклидами, не были признаны действительными, что дорийцы не хотели считать законными браки, заключенные между ахейцами и дорийцами, и не хотели принимать сыновей, родившихся от этих браков, в дорийскую общину. Их называли в насмешку парфениями, т.е. девичьими детьми, или незаконнорожденными.
