Личность и обусловливание
Эта глава посвящена ряду экспериментов и теорий, появившихся благодаря человеку, который был, пожалуй, величайшим психологом в короткой истории этой науки. Сам Павлов, и это довольно курьезно, считал себя физиологом и в целом был чрезвычайно низкого мнения о психологии. Тем не менее основной вклад он внес, по всеобщему мнению, именно в психологию, а физиологические теории ученого были весьма холодно встречены его собратьями-физиологами.
Многие люди кое-что слышали о его работах, а изначально введенный и определенный им термин «обусловливание» стал довольно широко известным, хотя истинная важность его исследований редко понимается полностью, и даже среди психологов в этом отношении часто встречаются неправильные представления. Совершенно потрясающее резюме этих неправильных представлений можно найти в произведениях Б. Шоу, в частности в книгах «Everybody's Political What's What» и « The Black Girl in Search of God».
То, что говорит Шоу, интересно, хотя в действительности это почти полная бессмыслица. Интересно потому, что показывает, как высокоинтеллектуальный человек может совершенно не понимать целей и результатов научных экспериментов. Это отсутствие понимания научной методологии и цели будет поразительным для каждого имеющего даже весьма скромную научную базу, но заслуживает серьезного восприятия вследствие широкой распространенности.
Каков же аргумент Шоу? Для него Павлов — «король псевдонаучных простаков». Все, что он сделал, так это «посвятил двадцать пять лет свой жизни экспериментам над собаками, чтобы определить для своей теории, увлажняются ли их рты, и если да, то насколько (выраженные в каплях слюны), при возникновении определенных ощущений, таких как вид или запах пищи, при определенных словах или звуках, при определенных прикосновениях или виде определенных людей или объектов».
Таким методом Павлов открыл, что навыки, или «условные рефлексы», могут порождаться ассоциацией. «Это замечательное открытие, — так, согласно Шоу, говорит Павлов, — стоило мне двадцати пяти лет, посвященных исследованиям, в течение которых я иссекал мозг бесчисленного количества собак и наблюдал за их слюной, стекающей через проделанные в их щеках отверстия для слюноотделения, вместо того чтобы дать слюне стекать по языку». — «Почему вы не спросили меня? — сказала девочка из произведения Б. Шоу. — Я смогла бы рассказать вам это за двадцать пять секунд и надо было бы резать бедных собак». — «Твои невежество и самоуверенность невозможно выразить словами, — отвечает ей Павлов словами Шоу. — Конечно, этот факт был известен каждому ребенку, но он никогда не был доказан экспериментально, в лаборатории, и, следовательно, он вообще не был научно известным фактом. Он пришел ко мне как примитивная догадка, а вышел от меня как наука».
(То, что некоторые данные об обусловливании были известны до работ Павлова, конечно, не подлежит сомнению. В качестве примера мы можем, пожалуй, привести цитату из пьесы известного испанского драматурга Лопе де Вега «Капеллан де ла Вигрен», написанной около 1615 года. Вот несколько вольный перевод одного эпизода:« Святой Ильдефонсо бранил и наказывал меня множество раз. Он заставлял меня сидеть на голом полу и есть вместе с монастырскими котами. Эти коты были настолько жестокими, что стали главным моим наказанием. Они сводили меня с ума, воруя лучшие куски еды. Прогнать их было невозможно. Но я нашел способ совладать с этим зверьем, чтобы иметь возможность наслаждаться пищей во время наказания. Я засунул их всех в мешок, и темной, как деготь, ночью отнес подарку. Сначала я кашлянул и тотчас же выпорол котов. Они завыли и завизжали, как адский орган. Я сделал небольшую паузу и повторил процедуру — сначала кашель, а затем порка. Наконец, я заметил, что даже без битья эти скоты выли и визжали, как сам дьявол, всякий раз, когда я кашлял. Тогда я выпустил их. После этого каждый раз, когда я должен был есть на полу, я оглядывался вокруг. Если животное приближалось к моей пище, то мне нужно было только кашлянуть, и — как же этот кот давал деру!»)
Мы можем выбросить из аргументации Шоу его эмоциональную навязчивую идею о мнимой жестокости Павлова к собакам, а также слегка снисходительное отношение к его работам, подразумевающее, что если бы он, Шоу, смог на несколько недель оставить свои важные дела и наставить Павлова на истинный путь, то все было бы в полном порядке. Если отбросить эти ложные отвлекающие маневры и риторическую напыщенность, которые Шоу использует, для того чтобы сплести аргумент, то по сути говорит он следующее: «Павлов открыл, что два события, происходя одновременно, связываются в мозгу человека или собаки и что таким образом создаются навыки. Этот факт известен каждому, однако Павлову потребовалось двадцать пять лет, чтобы доказать его. Какими же глупцами бывают эти ученые!».
Точно так же кто-то может перечеркнуть вклад, сделанный Ньютоном в физику. Мог бы последовать аргумент вроде этого: «Предметы, лишенные опоры, стремятся упасть на землю. Это известно каждому, но Ньютону потребовалось двадцать пять лет на доказательство этого факта». Большинство людей смогут понять слабость подобного аргумента. Точно такая же слабина содержится и в аргументации в отношении Павлова. Конечно, все мы знаем, что предметы падают на землю, но немногие из нас знают законы, в соответствии с которыми они это делают. Мы все знаем, что навыки формируются, но немногие из нас в точности знают, как они формируются и как могут быть утрачены. Наше смутное знакомство с некоторыми явлениями природы едва ли может означать, что научное изучение этих явлений не является необходимым. Здравый смысл может туманно осознавать, какого рода вещи происходят, но наука требует большего. Она требует описания и объяснения. Эти два термина и то значение, которое они имеют в науке, настолько важны, что краткое их обсуждение представляется необходимым.
С принципиальной точки зрения, описание и объяснение не следует рассматривать как целиком и полностью различные процессы. Как мы объясняем причину падения всех предметов на землю? Мы объясняем ее в терминах теории тяготения. Как мы обнаруживаем закон тяготения? Мы открываем его путем подробного «описания» предметов, падающих на землю. Объяснение — это просто обращение от отдельных фактов к общим законам, которые в свою очередь выведены из детального наблюдения и описания отдельных фактов. С точки зрения здравого смысла эти отдельные факты могут быть известны, и здравый смысл может быть даже способен сделать некоторые расплывчатые обобщения. Но для ученого этого недостаточно. Описания при помощи здравого смысла выражаются скорее словами, чем числами, и не принимают в расчет множество возможных источников ошибок. Обобщения, сделанные с помощью здравого смысла, туманны, интуитивны и часто противоречивы. Стоит лишь сравнить обобщение, сделанное посредством здравого смысла — «лишенные опоры предметы стремятся упасть на землю», с реальной формулой, описывающей поведение падающих тел, в виде 1/2gt2, чтобы понять огромную разницу между концепциями и объяснениями в первом случае и научными законами и формулами — во втором.
Главное различие между описанием и объяснением состоит, таким образом, в свободе и широте. Описание, по сути, относится к отдельным явлениям. Объяснение выражается в терминах законов, выведенных из множества отдельных явлений и применимых буквально к бесконечному числу последующих отдельных событий. Это те законы, которых всегда стремится достичь наука, и продвижение вперед в этом направлении представляет величайшую важность в ее развитии. На пути к открытию таких законов и обобщений часто бывает необходимо также создавать или открывать некоторые концепции необычно абстрактного характера. Ньютоновская сила тяготения была именно такой концепцией. Павловское «обусловливание» — еще одна такая же концепция. Эти выражения имеют отношение не к реальным наблюдаемым объектам или событиям, а к гипотетическим конструкциям, которые облегчают рассуждения о наблюдаемых событиях и которые можно ввести в наши уравнения, описывающие и «объясняющие» поведение объектов, животных или людей.
Данное понятие объяснения с помощью ссылки на общие законы будет расходиться с совершенно отличающимся понятием, которое часто встречается и которое особенно подходит для психологических явлений. Мы часто думаем, будто «объяснили» чье-то поведение, если смогли выяснить, что оно некоторым образом похоже на то, с которым мы уже были наглядно знакомы. Так, все мы хорошо знаем, что такое чувство раздражения и желание ударить того, кого мы считаем виновным в нем. Поэтому, когда мы видим, как один человек бьет другого, а потом узнаем, что этот другой стал причиной раздражения индивида, чью агрессивность мы пытаемся объяснить, то чувствуем, что у нас есть полное объяснение ситуации. «Он был раздражен, — говорим мы, — и поэтому сбил с ног парня, который вывел его из себя». Вообще же это ни в коем разе не объясняет того, что произошло. Люди часто бывают раздражены, но не бросаются при этом в драку. Почему же тогда в этом частном случае агрессивное действие произошло, а в другом — нет? Мы можем сказать, что в одном случае раздражение было сильнее, чем в другом. Но если спросить, откуда мы это знаем, мы можем лишь предположить, что это должно быть именно так, поскольку в одном случае насилие произошло, а в другом — нет. Обоснование подобного типа явно неудовлетворительно. Всякое научное объяснение является циклическим, а в этом случае это не так. Наше возражение относится к тому, что круг слишком узок и мал; ни в одной из точек у нас нет общих концепций или законов, проникновение в которые определяется объективно и независимо от фактов, которые они призваны объяснить.
Закон тяготения выводится из наблюдения над падающими телами и в свою очередь используется для объяснения их поведения. До этого момента аргумент должен быть признан циклическим, но в объяснении скорости, с которой падает кирпич (который я сбросил с крыши больницы Мадсли на теннисный корт), я не могу использовать никаких данных, полученных на основании исследования этого конкретного кирпича. Я обращаюсь к общему закону, открытому триста лет назад, когда Галилей бросал различные предметы с «падающей» Пизанской башни. Однако объясняя агрессивное поведение человека на основании степени его раздражения, я пользуюсь его реальным поведением для указания этой степени. Здесь нет общего закона, а просто формулировка вопроса. В качестве иллюстрации приведу пример того, как мы можем перейти от общераспространенного обывательского вида психологического объяснения, который Павлов и его последователи часто называют менталистским, к более фундаментальному и научному объяснению, ставшему возможным благодаря работам Русской школы.
Вы у дантиста. Бор сверлит один из ваших коренных зубов и внезапно задевает нерв. Вы сжимаете ручки кресла со всей силой, на которую способны, и замечаете, будто боль слегка ослабела. Это реакция по крайней мере некоторых людей. Другие могут пытаться отвлечься, щипая свои бедра, вонзая ногти в ладони или даже решая в уме сложные задачи по сферической тригонометрии. Опять же, быстро приходит в голову объяснение с точки зрения здравого смысла. Наше сознание, как сказано выше, отвлекается от боли, и поэтому мы ощущаем ее не так остро. Чем сильнее отвлечение, тем больше ослабевает боль. Откуда мы знаем, какое отвлечение больше, а какое — меньше? Мы просто замечаем степень ослабления боли. Это просто другой пример циклического обоснования, в котором явно отсутствует какой бы то ни было общий термин. Ослабление боли приписывается отвлекающим раздражителям, а сила отвлекающих раздражителей измеряется ослаблением боли. Такую теорию невозможно ни доказать, ни опровергнуть, поскольку не существует независимого подтверждения. Что же, в таком случае, мы можем сделать, чтобы уйти от этой умственной интерпретации и прийти к теоретической формулировке, способной выработать широкое обобщение и подчиняющейся обычному процессу научного доказательства?
