Тем временем над Афинами все грознее нависала опасность близкой войны. Все вооруженные силы Пелопоннеса были призваны к оружию посланцами Клеомена, который не объяснял причины этого общего вооружения, но не имел иной цели, кроме мести афинянам за нанесенное ими оскорбление, а также и водворения Исагора диктатором. Он провел свое большое войско вплоть до элевсинских полей, в то время как по плану, принятому сообща, беотийцы заняли северные пограничные местности, ахалкидяне грозили напасть с востока.
К счастью для афинян, Клеомен в действительности не обладал той властью, которую себе приписывал. Его темные и неправедные намерения, надменное обращение, тайные тиранические поползновения, руководившие им, пробудили в спартанцах враждебность и зависть, и во главе его противников стал царь Демарат, открыто противодействовавший его планам даже в самом военном стане. Из числа союзников отпали коринфяне и отказались выставить войско, так как они никогда не обязывались в угоду Клеомену низвергать афинскую конституцию. Нежелание их участвовать в войне усиливалось также и от того, что опаснейшие их соперники по морскому владычеству, эгинцы, были во вражде с Афинами; поэтому коринфяне не хотели своим участием в войне содействовать им в чем-либо.
Таким образом войско хвастливого царя бесславно разошлось, и Спарта понесла вследствие того более тяжкое поражение, чем если бы она была побеждена в открытом бою. Ее значению в глазах эллинов самоуправная политика ее царя нанесла большой удар, и прочность ее союзных связей была подорвана в корне. Народ же афинский, ободрившись духом, прямо двинулся с элевсинских полей битв, где грозная сила рассеялась перед его глазами, на других врагов. Афиняне вступили в Беотию, и им удалось разбить фиванцев, прежде чем они успели соединиться у Эврипа с халкидянами. Семьсот фиванцев следовали в цепях за их войском, когда оно переправилось в тот же день через Эвбейский пролив и победило войско халкидян; весь город их достался во власть афинян.
Эта двойная победа отметила собой начало нового развития аттического могущества. Афиняне не удовольствовались унижением врагов, но изгнали осевшее в Халкиде городское дворянство (гипподотов) из его имений, произвели вновь измерение всей страны и разделили ее на одинаковые участки между четырьмя тысячами афинян, пожелавших поселиться в Халкиде; были основаны новые Афины, охранявшие важный морской путь у Эврипа. Победители возвратились с большим числом пленных беотийцев и халкидян; они продержали их в оковах до тех пор, пока свобода их не была куплена уплатой по две мины с каждого. Оковы, в память победы, были привешены к стенам замка, и металлическое изваяние колесницы, запряженной четырьмя конями, которое еще Геродот видел над входом в Акрополь, прославляло ту же победу.
Акрополь, служивший так долго оплотом насилия, отныне возвращенный народу, стоял среди свободной гражданской общины, являясь доступным для всех центром всенародных святилищ, центром гражданских торжеств, в котором воздвигнуты памятники для увековечения народных побед. Гармодий и Аристогитон, в чьих поступках увидели теперь начало народного освобождения, чествовались как городские герои и в память о них были воздвигнуты статуи при входе в замок. Внутри замка уничтожено было все, что напоминало о низверженной династии, и на том месте, где прежде стояло жилище властителей, был поставлен столб, на котором перечислены все насилия тиранов; сами они со всеми сродниками были навеки преданы отлучению и проклятию, а убийце Гиппия была прощена его вина и оказаны почести. Для Афин было настоящим благом, что вслед за низвержением тиранов и устранением опасностей, порожденных изменой Исагора и властолюбивыми стремлениями Алкмеонидов, нападения извне поддерживали народ в напряженном состоянии. Это было лучшее средство оторвать граждан от внутренних раздоров. Видя, что и их гражданская свобода и самостоятельность государства подвергаются одновременно опасности, они научились считать оба эти блага нераздельными и защищать их. Поэтому никто так не содействовал быстрому росту величия афинян, как спартанцы, собравшие под влиянием сильного недовольства ходом вещей новое войско.
Недовольство это было очень естественно. Во-первых, они ясно поняли, что пифия обманула их и что, в сущности, золото Алкмеонидов вовлекло их в целый ряд неприятнейших столкновений. Затем они не могли перенести унижений, постигших их в последние походы. Все их предприятия привели их к цели, прямо противоположной их намерениям. Особенно им не давало покоя изумительное возрастание могущества Афин. Вместо благодарности, которой они ожидали от Писистратидов за их избавление, спартанский царь был позорно изгнан. Союзники их, беотийцы и халкидяне, были оставлены без помощи и побеждены, сила аттического государства не только окрепла внутри, но распространилась и за пределы страны. И к этому спартанцы сами же и подали невольно повод. Данный ими платейцам совет, который должен был вовлечь афинян в гибельные раздоры, послужил им только к выгоде, доставил им еще больше славы и могущества. Афиняне стали правительственным центром для долины Азопа; они положили основание аттической гегемонии, укрепились в Эвбее и по примеру Спарты раздали в собственность гражданам земли, конфискованные за пределами города. С удивлением взирали во всей Элладе на счастье афинян, которые, казалось, не имели намерения остановиться на пути славы; изречения оракулов, занесенные Клеоменом в Спарту, переполнили страхом суеверные умы спартанцев, предсказав дальней – шее увеличение аттического могущества.
Так как до той поры так плохо удавались их предприятия, то спартанцы пошли по противоположному пути. Они вспомнили свои старые отношения с домом Писистрата, в разрыве с которым горько раскаивались. Они поторопились послать своего герольда на Геллеспонт, где изгнанник Гиппий со своими приверженцами устроил свой двор; вскоре после того тиран появился в Спарте, которая приняла его под свое покровительство, вовсе не скрывая своего намерения добиться всеми силами возврата Писистратидов, как единственного средства подавить опасный рост могущества аттического народа. Великая Пелопоннесская война подготавливалась.
Спарта, руководимая пылким Клеоменом, забыла, однако, что она стояла во главе свободного союза и что ее могущество зависело от того нравственного значения, которого достигло государство Ликурга. Могло ли удержаться это значение при произвольном и изменчивом образе действий спартанцев? Можно ли было доверять государству, достигшему могущества, выставляя себя заклятым врагом тиранов, и вдруг желавшему снова водворить обагренного кровью сограждан тирана, им же самим некогда изгнанного?
Бурное собрание сошлось в олимп. 68, 4 (505 г.) в Спарте, для того чтобы решить окончательно вопрос о реставрации Писистратидов. Спартанцы старались всеми силами оправдать свою политику. Они открыто сознавались в своей ошибке, вину которой сваливали на обманчивую пифию; они указывали на позор, вынесенный ими в наказание за поруганное гостеприимство. Позор этот распространялся будто бы на весь союз. Всем угрожает опасность, говорили они, если заносчивость Афин будет возрастать беспрепятственно. Гиппий ручается за усмирение города и за подчинение его пелопоннесской столице.
Молча выслушали депутаты речь спартанцев, содержание ее ни для кого не было полностью ясно, лишь один только коринфянин Созикл отважился на прямое возражение. К стыду спартанцев он указал на противоречие между их настоящими планами и всей их историей. Он вспомнил все преступления, совершенные деспотами в его родном городе, и хотя затем Гиппий сам выступил вперед, чтобы наглядно изобразить всю опасность аттической демократии для остальной Греции, все было тщетно. Истина того, что высказал Созикл, была слишком очевидна, пелопоннесские государства не имели никакого желания пожертвовать собой ради оскорбленной чести Клеомена. Собрание разошлось, выразив полнейшее несогласие на какое-либо воинственное предприятие; обманутый Гиппий снова удалился в Сигей, а сама Спарта после этого нового поражения со злобой устранилась от общественных дел.
