Другая линия критики «функциональной типологии Грабара» была представлена как новая культурно-историческая теория и принадлежала Э. Диггве. По его мнению, кладбищенский храм христиан сначала представлял собою внутренний двор, не имевший крыши, как бы «непокрытый зал» (basilica discoperta). Еще в 1938 г. в Риме, докладывая о раскопках в Салоне, он сопоставил размеры опор двух храмов некрополя Марусинак, придя к заключению, что «Северная базилика» (в которой, как полагал Диггве, был погребен епископ) представляла лишь архитектурно оформленный периметр прямоугольного двора, и цитировал описание базилики Авраама в Хевроне пилигримом VI в.: «Базилика, замкнутая портиками с четырех сторон и с открытым атрием в середине».
Будь тезис об аналогичной конструкции в Салоне (христианство которой явно имело восточные корни) доказан, хотя бы только для кладбищенских базилик — перемены в представлениях о развитии архитектуры христиан были бы весьма серьезны. Это могло бы означать, что форма христианских зданий генетически связана с открытыми дворами ближневосточных вообще (и иудейских в частности) святилищ. А. Грабар готов был принять предложенную гипотезу к рассмотрению, однако большинство специалистов были единодушны в резком отрицании ее. Сравнительно недавно найдены аргументы, разрушившие исходный пункт построений Диггве, причем простейшим способом, «практически». Раскопки 1993-94 гг. обнаружили остатки кровли на тех самых участках, которые Диггве объявил открытыми. Фрагменты черепицы лежали там, где и нужно было их ожидать, причем in situ, только несколько глубже (вряд ли можно лучше проиллюстрировать опасность не доводить раскопы до материка). Можно только порадоваться, что такой самоотверженный исследователь церковных древностей, как Эйнар Диггве, не узнал о крушении своей ошибочной, но одной из самых ярких гипотез.
Дискуссия об истоках иконографии христианской архитектуры воспроизвела на новом уровне старые споры о происхождении искусства христианского мира вообще. Возникла ли она как продолжение классической традиции или родилась как новая, небывалая ранее форма, соответствующая оригинальности новой религии? Где искать ее корни — на Востоке, в Греции, в Риме? Горячим сторонником первого подхода был Й. Стржиговский, для поддержки своих построений привлекавший восточные материалы, вплоть до искусства тюрок (но, в первую очередь, конечно, христианского Кавказа, особенно Армении). В «движении на Восток» его остановило открытие росписей Дура-Европос, показавшее сравнительно большую правоту «античника» Вильперта.
Полемика охватывала все области иконографии, поскольку и Андрэ Грабар, и его оппоненты работали отнюдь не только с архитектурным материалом, но со всем пространством иконографии раннего и средневекового христианства. Верны ли по отношению к изображениям Христа, которые в IV—V вв. быстро сменили образы Юпитера и других богов, постулаты школы Грабара об «имперском» характере иконографии ранневизантийского периода? Грабар, вместе с такими выдающимися знатоками христианских древностей, как Андреас Альфольди и Эрнст Китцингер, стремился определить ранневизантийские изображения Христа как образы «мистического», или небесного, императора. Они верили, что иконографически Христос раннехристианских фресок и саркофагов восходит к изображению императора. Довольно ограниченное в художественном отношении искусство катакомб и кладбищ развивалось в направлении именно таких композиций, в которых Христос мог идентифицироваться с иконографией императора. Христос-мистик стал императором-мистиком.36
Конечно, первые попытки опереться в изучении христианских древностей на данные архитектурной археологии могли быть успешны лишь отчасти, поскольку сама информация была неполна и плохо обобщена. Даже такой археолог, как Ганс Литцманн в двухтомнике «История древней церкви» (1930-36) был вынужден придерживаться в основном литературных источников. Однако по мере исследований все большего количества памятников и организации информации на более высоком уровне проблемы происхождения и иконографии христианской архитектуры прояснялись. Осознание важности функциональных особенностей памятников усилило потребность в литургической интерпретации исследуемого, а новые открытия дополнительно стимулировали процесс.
Основные итоги «архитектурно-иконографических дискуссий» были суммированы в трудах авторов середины — второй половины XX в. Особая роль в этом принадлежит Рихарду Краутхаймеру (1897—1994), инициатору и главному издателю «Корпуса христианских базилик Рима», автору целого ряда книг о развитии этого города (Krautheimer, 1980; Krautheimer, 1986), а также самого информативного и емкого «курса» раннехристианской архитектуры, по которому учатся уже несколько десятилетий в Европе и Америке.37 В его трудах, также как в работах Кирилла Манго, Фридриха Дайхмана и других был сформулирован и последовательно проводился взгляд на архитектурный памятник как на комплексный археологический источник, документ культуры, изучение которого должно быть всесторонним. (Deichmann, 1958—76; Mango, 1974—85). Этот подход утвердился и в советской «архитектурной археологии» в конце 40-х — начале 50-х гг., причем значительную роль сыграли труды Н.Н. Воронина, М.К. Каргера и других археологов, работавших с более поздним материалом (см. гл. X).
Можно сказать, что в «Действе о Базилике и Мартирии» занавес опущен. Но вряд ли это конец мистерии. Новое действие обещает начаться после того, как исследования христианских древностей обогатятся очередными «великими открытиями» — например, остатками одной или нескольких церквей все еще очень «темного» предконстантиновского периода.
******
Как итог эпохи великих открытий, конфликтов и дискуссий в области христианских церковных древностей сейчас выделяют ряд главных результатов. Выяснилось, что раннее христианство захватило жизнь древнего общества гораздо шире и глубже, чем это представлялось по письменным источникам. На карте древностей христианского мира отчетливо, предметно и доказательно вырисовались три важнейших переломных эпохи раннего христианства: переход от язычества в конце III — нач. IV вв.; движение от поздней античности к византинизму во второй половине V в. на Востоке и к раннему средневековью V—VII вв. на Западе; наконец, конфликт с ранним исламским миром и его первые победы в VII в. «Неортодоксальные традиции» начали формировать в науке свой собственный мир, обозначили себя реальными древностями, получив к тому же возможность высказаться самостоятельно, а не через цитаты в сочинениях их врагов и критиков. Археологически изучен особый мир разнообразных ранних верований и учений (донатизм, монтанизм, монофизитство) и начата работа по его исторической реконструкции.
Предыдущая | Оглавление | Следующая
