Писистрат в свое время мудро стремился удовлетворить народ, распространить благосостояние, усилить доходы государства. Слишком активное занятие народа общественными делами не входило в его планы. Поэтому, как это всегда бывает в олигархиях, он и сократил городское население. Тем дружнее народ хлынул после своего освобождения обратно в город; каждый считал своим долгом в трудную годину быть ближе к родине, каждый сознавал, что и от него также зависит содействовать общему благу и что своим образом действий он может принести честь или позор отечеству. Твердость же правил была уже потому делом чести, что враги злорадно стояли на страже и всего сильнее желали бы дожить до взрыва диких народных волнений в Афинах. Таким образом, весь народ сживался с государством и конституцией, а чем больше конституция эта проникалась духом строгой нравственности и требовала от него верности, справедливости, любви к истине и готовности к жертвам, тем больше эта преданность государству облагораживала народ и поднимала его дух.
В этом-то и таилась та электрическая струя, которая в год освобождения охватила весь аттический народ и возбудила такую напряженную жизненную деятельность, такую энергию труда, что вся Греция удивлялась развивающемуся народу. Однако великие победы не были результатом смутного волнения, а завершением здравого хода развития, нашедшего себе естественный путь после долгого стеснения; в этом убеждает устойчивая продолжительность подъема национальных сил.
Афиняне блестящим образом доказали, что сила их государства лежит в народной свободе, и если враждебная партия не исчезла из государства, если она продолжала считать афинскую демократию злом, если ее раздражение было еще усилено насильственными нововведениями Клисфена, то несмотря на это дело народной свободы отныне так отождествилось с величием государства, что враги свободы вынуждены были стать во враждебные отношения и к величию отечества, и в угоду своей партии желать отбросить Афины в прежнее состояние слабости и зависимости.
В таком положении находились Афины к концу VI века. Из племенного ионийского характера выработалось что-то совершенно новое и своеобразное. Основные черты, правда, остались те же, – прежде всего живая восприимчивость ко всему прекрасному и полезному, любовь к оживляющей общительности между людьми, разносторонность жизни и развития, опытность и присутствие духа, проявляющиеся при разнообразнейших условиях. Внешне афиняне также походили на своих соплеменников в Малой Азии. Со времен Тесея они носили длинные полотняные одежды, ложившиеся множеством складок, щеголяли пурпурными платьями и искусными прическами, начесывая волосы на темя и скрепляя их там золотыми заколками. Но аттические нравы сумели уберечься от преобладания легкомысленного и изнеженного стремления к наслаждению; в Аттике удержался более суровый и здоровый склад народной жизни, основанный на занятии сельским хозяйством и на благоустроенной домовитости. Подобно тому, как язык афинян был более меток, краток и силен, чем мягко-звучное наречие новых ионийцев, – и во всем их нравственном существе сказывалось более надежное напряжение сил, которым они были обязаны государству, соединившему разносторонние и расходившиеся между собой влечения ионийского племени вокруг одного центрального пункта и впервые даровавшему истинное значение богатым природным данным. Под влиянием государства ионийцы стали афинянами, и так как ни в какой иной стране с ионийским населением не сложилось подобного государственного быта, то Афины были единственным государством, которое могло соперничать со Спартой и по всем особенностям своей жизни не могло подчиниться ей.
Но и сама Спарта сделала несколько решительных шагов вспять в те самые годы, когда Афины так быстро и так счастливо положили основание своей гражданской свободе, самостоятельности и могуществу. Она вела борьбу с Афинами, покрыв себя несчастьями и позором; она не сохранила верности даже собственным традициям и вследствие своих злополучных колебаний лишилась того значения, которое могло иметь в глазах своих союзников лишь до тех пор, пока следовала твердой и последовательной политике. Отныне она не знала никаких побуждений, кроме недоброжелательства к Афинам, никаких точек зрения, кроме необходимости унизить дерзкого соперника; она не хотела сносить возле себя самостоятельного государства, но временно чувствовала себя ослабленной и, ропща, ожидала благоприятной для себя минуты; в то же время афиняне, сознавая, что стремятся лишь к сохранению честно добытых ими благ, светло смотрели на будущность.
Рядом с этими двумя государствами выступали во второстепенном положении Коринф и Фивы. Фивы преследовали лишь одну цель – укрепление своей самостоятельности и поэтому не имели влияния на общие дела. Коринф, напротив, богатый опытом и знанием света, умел доставить себе сообразно своему географическому положению важное место между северными и южными государствами. К нему обращались за третейским решением в национальных вопросах. Он имел на Спарту то возбуждающее, то умиротворяющее и образумливающее влияние. Так, самое смелое предприятие спартанцев, поход против Самоса, состоялось при содействии коринфян, а с другой стороны, они же помешали насильственному возвращению Гиппия. Торговое соперничество с Эгиной принудило Коринф стать на сторону Афин, и он существенно ограничил враждебные замыслы Спарты и содействовал основанию величия афинян. В противоположность Спарте и Фивам он вполне сознательно следовал политике второстепенных государств, которые, существуя возле двух главнейших городов Греции, задающихся более обширными притязаниями на власть, требовали для себя и для сходных с ними стран полной свободы действий.
